- Мне двадцать три. А тебе?
- Двадцать пять.
- Разве ты не чувствуешь, как в тебе что-то схватывается? И уже никогда не изменится? Я чувствую. До скончания века буду австралийской раззявой.
То, что я с легкостью высказываю вещи, от которых моего покойного отца хватил бы кондрашка, вовсе не означает, что я избавился от его влияния. Циником-то я был не по природе, а по статусу бунтаря. Я отверг то, что ненавидел, но не нашел предмета любви и потому делал вид, что ничто в мире любви не заслуживает.
— Женись. Хоть на мне.
Словно предложила аспирин, чтоб голова не болела.
Мы пытались подражать им, принимая метафорическое описание сложных мировоззренческих систем за самоучитель правильного поведения. Наизусть зазубривали, как себя вести.
Я всё бегал потом, не знал, что делать, куда себя деть, мне прямо чудилось, как во мне что-то такое кристаллизуется, совсем не то, что следует, ну то есть самые некрасивые, самые неприглядные вещи, самые тяжёлые и тошнотворные.
А Коллекционера я читал со сложным чувством. Я потом его испытал, когда с реальным маньяком встретился. Почти такое же чувство.
Коллекционера я читала со смешанным чувством восхищения текстом и отвращения. Что-то похожее, только более насыщенное, пожалуй, было после рассказа "Настенька" Сорокина. Вот где жесть так жесть!
с реальным маньяком?!!! омг, я не знаю, что принято говорить в таких случаях, но очень сочувствую вам.